To the Main Page TC Art Gallery Александр Алейник. Книга "Только серьезные люди" (Детские стихи для взрослых).
Иллюстрации - Е. Яковина.
Книга была напечатана в Петербурге и представлена читателям на поэтическом вечере Александра Алейника,
который состоялся в Музее поэта Анны Ахматовой. Стихотворения из книги "Только серьезные люди" и
несколько стихотворений из других книг А. Алейника находятся на этой странице после интервью,
биографической справки и дополнительной информации.
1. Интервью (Александр Алейник)
2. Интервью (Екатерина Яковина)
3. Биографическая справка
4. Дополнительная информация
5. Книга (все стихотворения и иллюстрации)
6. Избранные стихотворения из других книг
_______________________________________________
1. Интервью (Александр Алейник)
1. Александр, как и когда писались эти стихотворения?
Я писал эти стихотворения, когда дочке было 6 или 7 лет для того, чтобы мне и ей не было скучно. Оказалось, что выпирает вполне серьезное содержание. Хотелось свои представления о жизни, любви, смерти, одиночестве выразить простыми словами, сдерживая лексический поток. То есть словарь был обрезан под понимание ребенка. Я боялся быть поучительным и назидательным. Так как поучительность, по-моему, губит любой диалог. Хотелось иметь доверительную интонацию в разговоре с умозрительным читателем. В результате это книга для семейного чтения. Дети найдут в книге стихи для себя, если что-то не поймут, то спросят у взрослых, и они им помогут. Взрослые же найдут стихи для себя. Но главное то, что они вспомнят время, когда они были влюблены в детстве. И это была настоящая любовь со страданиями и разочарованиями. Мы были так беззащитны в этом возрасте, и у нас не было опыта терпения и страдания.
2. Какое стихотворение Вы считаете наиболее удачным в Вашей книге?
Стихи о любви, написанные от имени ребенка.
3. Екатерина Яковина создала иллюстрации к Вашим стихотворениям. То есть получилось своеобразное соединение поэтического слова и лаконичной черно-белой графики. Что приносит это сочетание, по- Вашему мнению?
Когда я пишу, я вижу то, что я пишу в виде картинок, то есть образы очень визуализированы. Поэтому любое иллюстрирование - это своеобразное насилие над моим видением. Но в данном случае, иллюстрации, сделанные с другой точки зрения, меня и удивили, и подвинули на компромисс с моим собственным видением. Я принял трактовку образов и текстов, созданных Катей. И сейчас тексты этой книги для меня соединились с рисунками Кати.
4. Верите ли Вы в судьбу? Мы знаем, что Ваше знакомство с Катей произошло в огромном мире интернета.
Я не верю в совпадения. Верю в то, что любая наша встреча, поступок предопределены отчасти свыше, отчасти тем, что мы есть на свете сами. Что касается стихотворений, то они всегда все предсказывают, может быть, даже слова про любовь к Катеньке в одном из стихотворений в этой книге, предопределили эту книгу. Во всяком случае, я в своих стихах за 8 лет точно предсказал свою эмиграцию - дата в стихотворении, как я прилечу в Вену и сойду на Венский бетон из самолета, и дата, когда это случилось в реальности, одна и та же (число) и между ними восемь лет разницы. В стихах я предсказал дом, в который я перееду (точное описание), и то, что в этом доме есть дочка. И даже цвет дома, этаж, и скрип паркета. Казалось, что я это все видел заранее. Интересное замечание о других предсказаниях. И. Бродский, который прочитал мои стихи в 1991 году, странным образом отметил, как особо ему понравившиеся, стихи помеченные датой 28 января. Стихотворения были разных лет написания. И это была дата его смерти. Можно было бы подумать, что он знает ее.
5. Ваше впечатление от Петербурга?
Петербург не сопоставим ни с одним городом мира, может быть, кроме Венеции. Когда я был в Венеции, у меня было ощущение, что этот город столь же прекрасен, как Петербург. Его архитектура, обилие воды, которые столь прекрасны в любом городе, мосты, дворцы ничем не уступают итальянским, но, может быть, даже стройнее и связаннее, не случайней в ландшафтах города. Но существуют различия. В Венеции место тотальной релаксации. Наверное, так человек себя чувствует в раю. Отличие в том, что один город государственен и напряжен, и это все время чувствуешь по его жителям, погоде, самому воздуху, а второй - нежный, забывшийся, нежный, очень рассеянный. Но красота обоих городов давала мне просто физическое наслаждение через глаза, запах воды и т. д. В Венеции женщины, как скрипки и смычки. В Петербурге - это красивая и озабоченная часть толпы. В Венеции, как нигде, много блондинок. Мне рассказывали, что это последствия существования в Венеции невольничьего рынка, где венецианцы покупали множество славянских красавиц и … результат налицо.
6. Какова литературная жизнь в Нью-Йорке?
Довольно скудная без Гандельсмана, Бобышева, Волкова и меня. Здесь в тысячу раз интереснее, богаче и всем нам нужнее.
______________________________________________________________
2. Интервью (Екатерина Яковина)
Ответы на вопросы о создании ее иллюстраций к сихотворениям А. Алейника "Только серьезные люди".
1. Екатерина, Вы не боитесь создавать иллюстрации к поэзии?
Это странное соединение слова поэта и слова художника. Мне всегда казалось, что поэзия, музыка и искусство живописи, графики очень близки друг другу. Все это выражение очень глубоких и истинных чувств. И если искусство настоящее, то оно рождает желание в другом человеке создавать. И так как выражать все важные и прекрасные чувства и мысли можно с помощью различных изобразительных средств, то это уже совершенно неважно какими средствами будет представлен отклик другого художника на произведение автора.
2. Как произошло Ваше знакомство с Александром Алейником?
История нашей встречи с А. Алейником проста и удивительна одновременно. Как-то просматривая современную поэзию, опубликованную в интернете, я прочитала удивительные по своей глубине, силе и выразительности стихотворения. Там же был интернетовский адрес автора, по которому я и отправила письмо со строками благодарности и восхищения его поэзией. Саша ответил на письмо также несколькими словами. И постепенно завязалась переписка, которая приносила новые интересные мысли для меня. Потом я прочитала стихотворения, которые были объединены названием "Детские стихи для взрослых". Это были искренние, полные глубокого смысла и проникновения строки. Это было то, что я пытаюсь выразить в некоторых своих графических работах. Вечные ценности человеческого бытия - любовь, необходимость свободы, доброты и искренности для людей. И было немножко грустно и удивительно светло на душе, после прочтения этих стихотворений, и хотелось вернуться и некоторые строки перечитать еще раз, так, чтобы они запомнились и остались в душе навсегда. Ведь не секрет, что некоторые строки помогают жить, и звучат, порой, в душе неожиданно и прекрасно в различных жизненных ситуациях. И слово повлекло за собой образ.
3. В чем Вы видите отличие Вашего видения стихотворений А. Алейника от его мировосприятия?
Мне кажется, искренность рождает ответную искренность, и я нарисовала иллюстрации к тем стихотворениям, которые представлялись мне в образах. Саша написал прекрасные, легкие, воздушные стихотворения. Они прозрачные и как бы наполнены воздухом. Мне хотелось добавить в них мое миропонимание и ощущение этих стихотворений. Мне хотелось сделать больший акцент на грусти, и на нашем вечном желании поймать, оставить при себе самые дорогие чувства, и на невозможности сделать это. Поэтому так много окон используется в иллюстрациях, и эта черная точка в небе, как темная луна неосуществимых стремлений, и часто присутствующее в работе лицо, как бы наблюдающее за нашей жизнью со стороны. Хотелось создать ощущение близости вечности, и важности простых чувств доброты и любви для всех живущих.
4. Обложка оформлена также в виде иллюстрации. Зачем это было сделано именно таким образом?
Обложка книги оформлена тоже в виде иллюстрации с внесенным в нее названием книги и именем автора стихотворений Александра Алейника. Это объединение слова и иллюстрации в одно целое на обложке книги было важно для меня, как своеобразное введение в эту книгу поэзии слова и поэзии рисунка.
Май 1999, Петербург
________________________________
3. Биографическая справка
Алейник Александр Аркадьевич родился в г. Горьком в семье врачей. Эмигрировал в 1989 г. Первая публикация в Нью-йоркском журнале "Слово-Word" в 1991 году. Публикации стихов в русских журналах и альманахах США и газете "Новое русское слово". В газете "Новое русское слово" вел авторскую рубрику саркастического толка под личиной поэта-куафера "Олимпа Муркина", и примкнувших к нему вымышленных авторов. В альманахе "Побережье" напечатана проза Алейника. Вошел в антологию Евтушенко "Строфы века". В 1996 году вышла книга стихов "Апология", издательство "Слово". И книга "Чу!" издательство "Margo Press". С 1997 года член ПЭН клуба, Нью-йоркское отделение. Публикация стихотворений в международных журналах "Стрелец", "Время и Мы"; в журналах "Арион", "Петрополь", "Постскриптум" в России. Журнал "Слово" № 20 (Нью-Йорк) был полностью посвящен кончине Бродского. Рецензент "Нового русского слова" Н. Васильева пишет о стихотворениях А. Алейника, опубликованных в этом номере журнала: "Среди них стихи Евгения Рейна, Михаила Синельникова … "Реквием" Александра Алейника… делает необязательными все остальные помещенные здесь же описания на эту тему, в том числе и стихи маститого Рейна… Обостренность чувства и поэтическая воля позволяют ему (А. А.) проникнуть в такие пределы, куда обыкновенному смертному путь заказан". В 1999 году вышла книги "Другое небо" в Нижнем Новгороде и книга "Только серьезные люди" (детские стихи для взрослых) в Петербурге. Книга "Только серьезные люди" была представлена публике на поэтическом вечере А. Алейника в Доме Анны Ахматовой на Фонтанке.
____________________________________________________
Алейник Александр Аркадьевич родился в г. Горьком в семье врачей. Эмигрировал в 1989 г. Первая публикация в Нью-йоркском журнале "Слово-Word" в 1991 году. Публикации стихов в русских журналах и альманахах США и газете "Новое русское слово". В газете "Новое русское слово" вел авторскую рубрику саркастического толка под личиной поэта-куафера "Олимпа Муркина", и примкнувших к нему вымышленных авторов. В альманахе "Побережье" напечатана проза Алейника. Вошел в антологию Евтушенко "Строфы века". В 1996 году вышла книга стихов "Апология", издательство "Слово". И книга "Чу!" издательство "Margo Press". С 1997 года член ПЭН клуба, Нью-йоркское отделение. Публикация стихотворений в международных журналах "Стрелец", "Время и Мы"; в журналах "Арион", "Петрополь", "Постскриптум" в России. Журнал "Слово" № 20 (Нью-Йорк) был полностью посвящен кончине Бродского. Рецензент "Нового русского слова" Н. Васильева пишет о стихотворениях А. Алейника, опубликованных в этом номере журнала: "Среди них стихи Евгения Рейна, Михаила Синельникова … "Реквием" Александра Алейника… делает необязательными все остальные помещенные здесь же описания на эту тему, в том числе и стихи маститого Рейна… Обостренность чувства и поэтическая воля позволяют ему (А. А.) проникнуть в такие пределы, куда обыкновенному смертному путь заказан". В 1999 году вышла книги "Другое небо" в Нижнем Новгороде и книга "Только серьезные люди" (детские стихи для взрослых) в Петербурге. Книга "Только серьезные люди" была представлена публике на поэтическом вечере А. Алейника в Доме Анны Ахматовой на Фонтанке.
 |
____________________________________________________
Александр Алейник на поэтическом вечере в Доме Анны Ахматовой на Фонтанке в Петербурге: |
| 4. Дополнительная информация Информация о книге, стихотворение и иллюстрация к стихотворению были опубликованы в журнале "Арт Фокус", зима/весна 2000 год, Торонто, Канада. ("ArtFocus" winter/spring 2000 year, Toronto, Canada) :  |
 |
| 5. Книга (все стихотворения и иллюстрации) |
КНИГА АЛЕКСАНДРА АЛЕЙНИКА
"ТОЛЬКО СЕРЬЕЗНЫЕ ЛЮДИ "
Copyright © 2016, A. Aleynik. All rights reserved.
У Датского короля
было четыре рубля.
На один рубль он купил шпагу.
На другой рубль он купил шляпу.
На третий рубль - билет на балет.
На четвертый рубль - балерине букет,
но не смог он купить, как положено,
ей в буфете ситро и морожное.
У Ливонского короля
было четыре кремля.
Один кремль он отдал брату.
Другой кремль - арабскому эмирату.
Третий кремль - бездомным птицам.
В четвертом кремле он хотел жениться,
но брат с эмиратом пошли на него войной:
кремль захватили, короля убили и зарыли
его под кремлевской стеной.
У Пиратского короля
было четыре парусных корабля.
Один - изгрызли крысы.
Второй - украли рыбы.
Третий - потонул от бурь.
На четвертом - начался бунт,
а пираты списали короля на берег,
где гуляли туземцы и дикие звери.
У Червонского короля
была черная земля,
на которой росла голубая капуста.
Он всю жизнь жевал ее и оглох от хруста,
но растил, и растил кочаны.
Он с заплатой на попе носил штаны.
Но как же любили того короля
полевая мышь и капустная тля!
Говорили рыбы
на ихнем языке
о красивом, жирном,
красном червяке.
- Что-то больно тихий,
и в лице - тоска.
Да и есть в нем что-то
явно от крючка.
- Нет. Клевать не будем.
Разве что чуть-чуть?
Надо же попробовать,
не сразу же сглотнуть!
Пробовали-пробовали
жаброй и губой -
так переловили их
глупых, до одной.
А одна, не жадная,
лежит на самом дне
и о чем-т думает
неизвестном мне.
У нее травиночка
белая во рту,
что ж она надумала,
глядя в пустоту?
Нечто философское,
ведомое ей,
что не заключается
в банках для червей.
В зеленых зарослях травы
стрекозы прорывают рвы,
в цветочный остов целясь,
и два глядящих пузыря
шарахаются, руку зря
в воздушной колыбели.
А я валяюсь на Земле,
ладонь разнежилась в тепле,
стеблей травы касаясь.
А выше - облако ползет
во весь размах, во весь разлет
над синими лесами.
Какая ширь и тишина,
смотрите: во-он моя страна
без армий и границы!
Глаза закрою - темнота,
открою - и я снова там,
где облако и птицы.
В зеленых ножницах траы
жужжат шмели, они как львы
и тигры дебрей местных.
Они идут в мою страну
по солнечному волокну
и по теням отвесным.
Раскинул руки и - привет!
Летишь себе - заботы нет,
жужжишь себе в дороге.
Кто захотел - тот улетел,
хоть не доделал кучу дел,
и в частности, уроки...
НА РЕКЕ ЛИМПОПО
На реке Лимпопо
крокодилов депо
и поселок зеленых макак,
там вокзал голубой
охраняет слепой
пес по кличке Полкан.
Он на стуле сидит,
черной трубкой смердит,
крокодильего ждет он свистка,
сторожит чемодан -
в нем граненый стакан,
банка шпрот и четыре носка.
Сторожит восемь лет,
а хозяев все нет,
крокодил не свистит - тишина.
Заржавела двустволка
рельс на лапах поселка,
видно, вовсе ему не нужна.
Там в бараках беда -
там сухая вода,
мокрой нет уж давно в Лимпопо.
И макаки грустны,
исстрадались они
от плодящихся быстро клопов.
Все диваны, шкапы,
оседлали клопы, -
терпеливо страдает примат.
День и ночь напролет
репродуктор орет -
только сводит животных с ума.
Извести бы клопов,
починить Лимпопо,
дать Полкану почет и покой,
крокодилов пустить,
воду мокрую пить...
Да нельзя - климат там не такой.
МАТЕМАТИЧЕСКОЕ
Каждый взрослый человек
знает математику,
он как шершень в мураве
хорд, корней и катетов.
Вот он чай с ватрушкой пьет
и без напряжения
в голове его идет
действие сложение.
В толстом корпусе его
каждая безделица
неизвестно отчего, -
а все время делится.
Он садится на трамвай,
на сиденье заднее, -
- Едешь? Деньги отдавай!
Делай вычитание.
В дом войдешь или уйдешь,
чтоб побегать в садике, -
все равно не проживешь
жизнь без математики.
ОБЛАКА
Я летал на самолете -
видел сверху облака,
они были словно тети -
розоватые слегка...
ИГРА
Шли четыре короля с королей,
а один из них король - был еврей.
То что сам он был еврей - ничего,
только вот, не заходили с него.
ОСТОРОЖНОЕ
Осторожно взошли, чтобы неба не ранить - звезды.
Осторожно ушли, чтоб слонов не тиранить - мыши.
Осторожно пришли, отощав друг от друга - кошки.
Человек осторожен, но его осторожнее - Бог.
ДИРИЖЕР
Дирижер, как шашлычник, на палочку скрипки нанизывал,
и, на цыпочки встав, в потолок он поглядывал с вызовом,
а другою рукой он полочку ладил воздушную,
воздух гладил, ласкал и греметь в барабаны подзуживал.
Он на фалдах порхал, в стрекозу превращался и в бабочку,
он оркестрик обнюхивал, жмурясь, как райское сладкое яблочко,
а когда задохнулся, он руки раскинул как мог - ну во все обожание!
Побледнел, закатился и сгинул, - и головкой махнул на прощание.
И охлопала воздух огромная зала восторженно,
будто взмыли ладони и локти от коршуна
и блаженно кружили, как уцелев после выстрела,
будто что-то ловили, летучее, легкое, быстрое...
ПИАНИСТ
В фортепьяно мы видим- весна, ледоход,
между льдин удивительно резко чернеют разрывы.
Пацанами замерзшими прыгнули пальцы на лед, -
а без них ему было черно и тоскливо.
О, как надоело ему, валяться под крышкой, мерцать в темноте белизной,
как мертвец без движенья, без звука, без толка...
Да совсем он не лед, - он певец, балаболка, болтун записной,
и как любит светила дробить на плавучих осколках.
Зазевались, - и тут же вам в душу проник, -
как сквозь крышу дырявую каплет печалью прохладной, -
приоткройте глаза - вот в молочной реке по рукав затонул пианист,
лед растаял, и бьется весна в берегах шоколадных.
ОРГАНИСТ
Органист работает четырьмя конечностями:
музыку сучит за восемь пауков,
клеит мир расколотый, мучается с вечностями,
налипающими на руки, на ноги, с боков.
Сам орган поет Нотр Дамом трубчатым,
прислонись виском - навеки унесет.
Музыку поет твердо, струйчато,
будто Дант ступенями его идет.
Кто там? Хор архангелов горлами растягивает -
землю обволакивает океаном звук,
библию поет, закипает сагами
слившийся народ, Саваофа друг.
ЧУВСТВО
Много лет тому назад
в детском садике
говорил я невпопад
что-то Катеньке.
У нее глаза что синь
синих бантиков,
я ей дал апельсин -
я ж не жадина!
Я смотрел, как рвет она
кожу рыжую,
и уже была видна
долька свежая,
и как коснется наших лбов
что-то грозное!
...потому что вся любовь -
штука грустная...
ТОМЛЕНИЕ
Ты скажи мне, где ты будешь,
я сейчас туда поеду
на карете, в самолете, на торпеде, на коне,
мне для этого сгодится
все что только подвернется,
если хочешь, я приеду
на обкусанной Луне!
Главное - тебя увидеть,
главное - тебя услышать,
главное - тебя потрогать,
убедится, что ты есть,
что тебя я не придумал,
что ты правда, смотришь, дышишь,
даже глазками моргаешь,
а вокруг - ресничный лес...
Ты красивая ужасно,
ты далекая ужасно,
ты красивая ужасно
(уж я об этом говорил),
без тебя мне очень скучно,
а с тобой мне очень грустно -
и от этого прекрасно,
так что вытерпеть нет сил.
Дай мне беленькую руку
я прижму ее к рубашке,
там где очень сильно бьется,
если вижу я тебя,
там колотится-стучится
и никак там не уймется,
а ты спокойная такая,
непонятно для чего...
Я, наверное, влюбленный,
я, наверное, пропащий,
потому что я все время
только думаю о том,
как мы вырастем и станем
уж не девочка и мальчик,
а совсем чужие люди
и - забудем обо всем...
ОТЪЕЗД
Памяти С. Р.
У меня был друг-приятель,
он картины рисовал.
Помню - клоуны и свечи,
помню - зеркала овал.
А потом мой друг уехал
навсегда и далеко.
Без него мне очень грустно,
прямо скажем - нелегко.
Говорят, его увижу
в этом самом "далеке",
потому что сам уеду
я туда же налегке.
Вот тогда мы поболтаем,
по душам поговорим,
так, как мы и не умели
здесь, когда встречались с ним.
ПЕСЕНКИ ДЛЯ ШЕПОТА
ЛОДКА
Возьмите, пожалуйста, в руки
листок голубой бумаги
и напишите два слова,
хотя бы "любовь" и "смерть".
Буквально за три минуты
вы можете сделать лодку,
потом опустите горошину
на ее бумажное дно.
Вечером на вашей улице
всегда безлюдно и тихо,
а если начнется дождик -
побегут под уклон ручьи,
и вот уплывает лодка
с крошечным человечком,
а вы наконец свободны,
бессмертны и не влюблены.
Львы
Под листвой, как голубая вена,
узенькая улочка текла,
умереть она могла б наверно
от осколка острого стекла.
Мне казалось, для кошачьих лапок
улочка была отведена,
чтоб по ней прогуливался запах
молока и летнего вина.
Там был дом с игрушечными львами
на фасаде светло-золотом,
в полдень они щелкали зубами
и по окнам бухали хвостом,
а ночами лунными слезали
по изгибам водостоков вниз,
и кропили тротуар слезами,
и шептали (дурачье) "вернись!"...
***
Карусельная лошадка
на вертящемся кругу,
у нее загнулась прядка
от галопа на бегу,
пара ног доски коснулась
круглым краешком копыт,
а внизу железным ульем
что-то страшное гудит.
У нее на спинке темной
удивительный седок,
он вращает мир огромный,
как какой-нибудь волчок!
Он не плачет, а смеется,
от прилива скоростей,
у лошадки в гриве солнце!
Обознались на хвосте!
Галка, ветка, тучка, лужа -
все мелькает, кто там? Я?
Это мне не ведом ужас
ускоренья бытия.
Как мне нравится жужжащий,
пестрый прыгающий круг
и настойчивый, щемящий
ветра вспоротого звук.
Осень
Неба синее явленье,
света сонное пятно
бродят, киснут, как вино,
а деревьев поселенья
вызывают удивленье -
и стоят, как наважденье,
веточкой скребя окно.
Листья в воздухе - бродяги,
шелестят вокруг зрачков,
просыпают капли влаги
из разжатых кулачков.
А земля - Орфей и арфа
спят в обнимку на корнях.
Тишина стоит как арка,
шевеля зеленый бархат,
держит стебли трав в губах.
Снег
Возьми в ладони холод
декабрьских облаков -
в них заблудился голубь
взлетев от каблуков,
он неба опереньем
коснулся и пропал,
и вот они в пареньи -
к кристаллику кристалл,
к хрусталику хрусталик
глядят из хрусталя -
в искрящемся провале
хрустальная земля
домов, двоцов, костелов -
в ладонях дивный град,
их жители сквозь стекла
нам тихо говорят:
- Мадам, месье, - вальсируйте,
ведь жизнь так коротка!
Мы скоро станем сыростью,
а были - облака.
Мы солнце зажигали
отдельно в семь огней,
и гибли под ногами
рассеянных людей.
И все же жизнь - свеченье,
а воздух синий - музыка,
да здравствует движенье,
которым небо узнано!
ДВЕНАДЦАТЬ РОЖДЕСТВЕНСКИХ СТРОФ
В Рождество Христово
с неба снег летит
клочьями листовок
о засильи льдин.
Он оклеил зданья
в городе твоем,
оттого так странен
улицы проем,
оттого и липы
стонут на басах,
что на них налипли
снегом небеса,
их сустаы вздуты,
а веточки легки,
выбежали будто
поиграть в снежки.
В Рождество Христово
белая зима
собирает в строфы
воздух и дома,
одевает город
в шорох меховой
и пуховым горном
дышит с Моховой.
Чище и нежнее
с каждым мигом звук,
облачком снежнеет,
втиснувшись в мундштук,
а выходит небом
красить белый свет,
падающим снегом
в лебединый цвет.
В Рождество Христово
под мостом река -
ямой оркестровой,
дирижер - Декабрь.
Чуть маэстро правой -
вылетает звук,
словно лебедь плавный
в небеса из рук,
а от взмахов левой -
мчится снегопад
Снежной королевой
воровать ребят,
и в ладу особом
леденит вода
ледяным ознобом
лоб стеклянный льда.
Зимний город
Как будто обернуло утро
дома бумагой папиросной,
прохожих легкие фигурки
скользят по улице морзной,
в засасывающих поворотах
почти прозрачны - исчезают,
повернут небосвод на город
нетающей своей изнанкой.
Как будто нежные японцы
прозрачной тушью рисовали
все эти сизые оконца
и звезды на дуге трамвая,
весь этот город, как игрушку,
а сверху - вянущую розу,
свисающую с неба в ужас -
в шуршащий снег и тихий воздух.
Занятия арифметикой
По мраморной лестнице сто миллионов шагов,
в венецианском стекле сотни кривляющихся лиц,
не сплюсовать по этому дому кругов,
о, бесконечный полет облаков, тополиного пуха и птиц.
Помнишь камин, облицованный в корабли, -
абордажный гвалт, голландсие паруса,
плешь директора, пальцы в мелковой пыли,
дуэли на стульях и поясах.
Ужас контрольных, ищущий жертвы зрачок,
тридцати авторучек всепобеждающий скрип,
и напролет, от звонка до звонка, весь урок
неотразимая жизнь качающихся листьями лип.
Лошади ходят, поет повернувший трамвай,
розовой девочки маком алеющий рот;
в пустоту улеьают слова, слова,
в том направленьи, что называют "вперед".
Кто там стоит? Разве похоже, что я
видим насквозь через кладку купеческих стен
в неподвижных, непроницаемотвердых слоях
нагретого воздуха трех перемен.
Город
...и накрывает желтое, большое,
как лес осенний или сад
шумящее...
Это город.
Странность в нем имеется одна:
в нем жители не умирают
и улицы не знали похорон,
предместья кладбищ.
Катафалков, шествий
не видели ни дети, ни отцы.
Мосты не слышали, как плачут трубы
и флейты влажным голосом кричат.
По тротуарам ходят вперемежку,
то люди, то серьезные собаки,
то ослики, то розовые козы.
На всех углах стучат часы без стрелок
и длится день.
Покой и тишина.
Не помнят горожане звезд и ночи,
а девушки не видели луны.
Но что же нас смущает постоянно,
течет с запястья ледяным ручьем,
размеренно подталкивает сердце
вершить свое упрямое движенье
к какому-то унылому провалу.
Удушье надвигается, и вы -
- вы в страхе просыпаетесь мгновенно.
Ах, это вы забыли отстегнуть.
Часы суете быстро под подушку,
а руку возвращаете под щеку -
тут желтое, спокойное, большое
вас обволакивает, как осенний сад,
как лес шумящий...
ОДА "КРАСНОМУ ОКТЯБРЮ" *
Мавр черномордый и страшный,
золотом: "Красный Октябрь",
палитурой окрашенный табор,
струнный гараж,
даже
во сне твои клавиши
в подушечки пальцев
впиваются белыми лягушатами,
урчат желторотые, скалясь,
верхние гарцуют хрустальными лошадками,
есть одна, треснувшим голосом
распевающая, как китаец,
и на чурных полосах
(не помню, как называются)
братец бацал собачий вальс.
Левая педаль давала звуку,
как бы загробную жизнь,
"Октябрю" сводило черное брюхо
от хроматических клизм.
Правая - работая, как палач -
отрубала этот плач.
В нижнем регистре
сопели штангисты,
шум истребителя,
бомбы грозы,
выше млели в святой обители
клавиши, блеющие в носы.
Уходила мама, а я... ? терзал Глиэра,
надоевшего мне, как монаху свеча,
и тогда отступала величественная карьера -
лупить по клавишам и молчать.
Так и не научился грести на галерах,
даже золоченую цепь волоча.
_____________
* "Красный октябрь" - марка пианино
ОДИНОЧЕСТВО
О, сколько пронзительной боли
Пейзаж в себе русский таит.
... Одна-одинешенька в поле
Бетономешалка стоит.
Увита она сорняками.
Репейник корябает дно.
Ржавеющими руками
Его ей обнять не дано.
Пылит суховеем дорога
И пыль на дороге мягка...
А нужно ей было немного,
Да нет у нея мужика...
Краса ее никнет в коросте.
Как гипсовый пряник, слеза...
К ней суслики бегают в гости
И смотрят печально в глаза...
***
Мой дед домашнее вино
сквозь марлю процедил в графин.
Горит свеча, и мне темно.
Я маленький, и я один.
С меня сползли мои чулки,
а он сутулится и сед
и стар, все станут старики.
И мы умрем, как все, как все...
Он говорит и шепчет вслух
нездешние слова молитв,
и плачу я о нас о двух.
Часы стучат. Свеча горит.
Чарли Чаплин
"Чарли Чаплин вышел из кино.."
О. Мандельштам
В мировом кино печальном, может быть,
кто-то крутит в кинозале вашу жизнь,
и стрекочет, как кузнечик, ваша тень,
загораясь, исчезая в темноте.
Я и сам хожу в такое же кино,
мне не страшно, что вокруг меня темно,
только жаль, что невозможно разглядеть
с кем бы мне разговориться, с кем сидеть.
Посмотрю на "океанский" котелок,
как он бегает все время наутек,
как шустрит да попадает все впросак -
на лице - превопросительнейший знак.
Как он тросточкой играет на ходу,
как кондуктору болтает ерунду -
слезы льет его хохочующий рассказ
и в цветок уходит до еврейских глаз.
Полицейские за ним бегут-бегут,
а асфальт под ним пружинит, как батут,
гайки галками влетают прямо в рот,
принимает дело странный оборот:
не дается ему хитрая кровать,
ни на ней и не под ней ему не спать,
а ложиться прямо так на половик,
съев на ужин со шнурками черевик.
Сам собою куролесит сюртучок,
не хрустальный землю топчет башмачок,
пусть не каждый соль изящен в котелке,
а башмак-то всем, пожалуй, по ноге.
Обернусь - и не умна, и не глупа,
а за мною - чарли чаплинов толпа,
за спиною - чарличаплинский народ,
за полтинник Чарли войско соберет!
Да и сам бегу я тоже, как и он,
и улыбочка - то сахар, то - лимон,
среди чаплинов меня не разглядеть,
я смогу его башмак сейчас надеть!
Чарли вертится в высоких зеркалах!
Чарли падает на вымытых полах!
Чарли с ходу прыгает в вагон -
мы за ним - мы не устали от погонь,
хоть погоны нас унылые страшат,
а все ж погонщики - ужасно нас смешат, -
то бродяжки мы на свете, то жиды,
всё кузнечики такие же, как ты.
Чудный Чарли, черно-белый человек,
на тарелке осьмигранный общепит,
честный Чарли, под простынкой твой ночлег
на коленях каменных храпит.
В темном шарфике, измучанный зимой,
Чарли с мальчиком идет ко мне домой.
Мы - немые, Чарли - не немой,
Чарли, darling, говори со мной.
ДОЛГОНОСИК
Стучит по небу вертолет,
руками согнутыми водит,
качается его живот
совсем один в пустой природе,
и капает прозрачный снег,
и на вспотевших крышах баки
урчат, как толстые собаки,
но знают - выше человек
обломанным штурвалом крутит,
и греет мех его бока,
а острова лежат, как люди,
взлетающие в облака.
Свобода свой огонь возносит -
она в веночке из гвоздей,
стеклянный машет долгоносик
антенной тоненькою ей,
а сам поет свою молитву
красоткам уличных реклам,
пока, жужжа электробритвой,
Нью-Йорк глядится в океан.
***
Только серьезные люди по улицам медленно ходят
в думах слоновьих ноги передвигая,
а несерьезные люди - щелкают в небе орешки,
а несерьезные люди на скрипках зеленых играют.
У несерьезных людей мысли в пурпурный цветочек,
в каждом кармане сверчок, а на ухе на каждом - кузнечик,
и на правой ноге несерьезной - синенький скромный носочек,
а на левой ноге несерьезной - кусочек фаты подвенечной.
Вечно у них в волосах бантики маленьких школьниц,
а на руке не часы, а представьте, - шнурок от бутылки.
Детям приходится их выгонять из песочниц,
если серьезные дети, а серьезных детей не быаает.
Только бывают серьезные дяди и тети,
целыми днями скучают они на работе,
вечером только с работы домой возвратятся
между собой начинают сейчас же ругаться.
Видят они, как идет человек несерьезный
и говорят: он наверное водки напился, -
ну а на самом-то деле - он выпил с пряничком чаю
и пробубнил себе под нос четыре сонета Шекспира.
Эх, хорошо бы запомнить сонеты,
эх, хорошо бы не слышать советы,
эх, хорошо бы с детсадовцей мне подружиться:
супчик варить из песка и играть вечерами на скрипке.
***
Эхо дворов. Крик детей. Голоса.
Шнурованный мяч бъет об асфальт -
- отпрыгивает в бедро.
День наварачивается на глаза.
Розовое золото, потом серебро.
День нелепый. Посредине - встал.
Проплывающие облака -
медленный - беглый - полет -
через поле голубое - клок за клоком - в закат...
...и негромко-негромко поет
девочка Поля с третьего этажа
про хризантемы в саду,
на весу в игольчатых звездах дрожа,
навсегда исчезая в одна тысяча девятьсот
пятьдесят восьмом году.
Стихи о девочке Асе
-1-
Посмотрим ребенку в сосущие маму глаза,
сосущие ушки, сосущий рот...
...мир втекает в новое существо.
В маленьком темени розовый крот
начинает шевелится сам,
поднимая костяной небосвод.
...проплывают облака пеленок и облака
неба за затененным окном,
кроны деревьев, пушистый медведь...
...тянутся к ним голова и рука,
и вот... спеленуты сном,
стали хмелеть
в мире пахнущем медом и молоком...
-2-
Девчонка крутится на пузе,
как шар бильярдный в узкой лузе,
визжит совсем, как поросенок,
(что характерно для девчонок).
Она не может удержаться!
Вы знаете, что значит счастье?
Да это ж - на полу валяться!
И - протирать на пузе платья!
И все измазать пластилином!
И лоб! И уши! И ладоши!
И - ляпнуться в восторге сильном
по этим поводам хорошим
в прихожей слепенькой скорее -
на пузо! хохотать ужасно,
покуда бабушка звереет -
и от кого звереет - ясно!
-3-
- Ася, что тебе снилось?
- Луна...
- А что с луной приключилось?
- ...а поиграем в слона!
- Ась, я не умею.
- А ты меня будешь катать
по коридору на шее,
и рычать!
- Никогда не рычат слоны,
слоны - трубят.
- Пап, у меня от луны
глаза болят...
Я ведь люблю ее
и боюсь...
и она поет
в небе грусть...
Гипотетическое
Если б поросятки не слушались мамы -
птичками б стали они!!!
_________________________________________________________
__________________________________________________
___________________________
6. Избранные стихотворения из других книг
Несколько стихотворений из книг Александра Алейника
"Апология" и "Другое небо"
Аверкамп
Зачем столь тщательно выписывать деревья,
их ветви голые да круглые стволы,
зеркальный лед, домишки, нежный север,
тепло таящие фламандские углы,
пейзаж под сереньким, немного детским небом,
с собакой крохотной и франтом на коньках,
с красоткой бархатом обряженной, и крепом,
и пешеходом на кривых ногах.
Как будто даль нас дарит утешеньем
в фигурках горожан и тушках птиц,
в продуманном деталей размещеньи,
в реестре частностей, подробностей и лиц.
Все эти крапины и маленькие точки,
касанья строгие, неведомые нам...
Ты убедил в возможности отсрочки,
несуетливый мастер, Аверкамп.
Пусть крестит мельница полупрозрачный воздух -
он тише и просторнее зимой,
четвертый час, не рано и не поздно
глазеть по сторонам, идти домой,
встречать знакомых, отдавать визиты,
вязанку хвороста нести через канал,
жить нарисованным, не подавая вида,
что триста лет прошло, что ты давно пропал.
Hendrik Averkamp - голландскй художник (1584-1634)
__________
***
Ребенку кажутся незыблемыми вещи:
огромные холмы реки,
сама река, с ее неповоротливой водою,
лишь моршащейся от предположенья,
что можно ее как-то изменить.
Вот мост стоящий вполколена к ней,
вот мамонт с розоватой шерстью,
в котором детская библиотека,
а также тминный хлебный магазин.
Отец сидит с своей газетой вечной,
и мальчик - у немытого окна
трясущегося красного трамвая.
Никто не может позабыть себя
и кем-то стать другим хоть на минуту.
И каждый видит разные картинки:
ребенку кажется все в мире неизменным
и слишком крупным по сравненью с ним.
Отец уверен в том, что целый мир
меняется, пожалуй, слишком быстро:
себя он помнит мальчиком, вот здесь,
сидящим у окна трамвая. Рядом
сидит его живой отец.
Огромная, спокойная река
шевелится, сгибая к Югу воду
в суставах керосиновых, в холмах,
и детская стоит библиотека.
Из окон ее видно, как сидит
в трамвае мальчик и глядит наружу,
и рядом с ним его большой отец,
от перемен уставший, потому-то
отец предпочитает переменам
газету неизменную свою.
Но для ребенка все совсем не так:
скорее мир перевернется, чем
исчезнут его вечные детали -
незыблемые вещи или люди:
река и мост, библиотека, садик,
отец, его газета и трамвай...
Как будет он когда-то удивлен,
вдруг обнаружив их уничтоженье,
когда проснется в комнате один
- нет ни реки, ни жуткого моста,
ни голубых холмов правобережья,
ни красного трамвая-шатуна,
ни вечного отца с газетой вечной,
ни мальчика, которым был он сам,
ни города, ни той страны вообще.
Романс
Ты ли мне снилась, другая ли,
тоже как ты сероглазая,
губы и лоб белый таяли,
плечи как шарфики газовые
ветру в забаву прозрачную
вверх улетали, бессильные...
вот вы уж в небе растрачены
птицами, воздухом, зимами.
Также и я в эфемерное
нечто из глаз ваших вылился,
в столь безобразно неверное,
что не удержат усилия
памяти вашей недевичьей, -
был - исчезаю и падаю,
вкось отлетаю от плечиков
ваших - клочечками, падалью.
Сон на такие материи
неочевидные тратится,
вроде воздушного терема,
где все давно пораскрадено,
только остался мучительно-
синий, с ресницами черными,
взгляд, в нем читаешь "...ищи тебя
в несуществующем городе..."
VOX HUMANUS
(фуга)
Д. Б.
I
Стихосложенья тихая забава
мне затмевала адский шум котлов
и ламентации по телефону.
Я как бутыль незрелого вина
накапливал свой градус по подвалам,
а в пыльном воздухе цвела отрава,
и беззаконных радостей моих
тянулась равномерно череда.
Я день за днём мечтал о разрушеньи
всего, что видел помрачённым зреньем,
и думал: сам я непременно уцелею,
как ценность некая, вне пререканий,
ведь как меня мой бережет Господь
......................................................
мне голову всего три раза стригли
"под ноль" машинкой,
посадить могли, не посадили,
ни рук я не ломал, ни ног,
почти что угадал, когда родиться,
что если б раньше? лет на двадцать-тридцать?
ищи-свищи меня теперь.
На что, скажите, жаловаться мне,
когда по жилам кровь течет пророков,
Вот рифмы, как прелестные девчонки,
у топчанов толпятся колченогих,
и дома у меня их толчея -
как подманю одну - бежит другая с нею,
а я смеюсь, целуя их в глаза...
II
Уж как я помнится в Москву стремился.
Вот я - москвич! Я человек иной породы!
Высшей... Всё мне легко. Легко как говорю,
ступаю по столичным тротуарам,
торю свой путь высокий по брусчатке,
"на Красной площади всего круглей земля",
и я по ней в бессмертье закругляюсь!
Мечта же о Москве пришла давно:
мой добрый дядя Изя привозил
"соломку" из Москвы - печенье:
колчан картонный, золотые стрелы,
- да нет, скорей лучины золотые,
что вечер освещали мне
блаженством тающим, хрустящим, сладковатым.
И я, наверное, уж года в три,
любил Москву, готов был переехать,
и там питаться исключительно "соломкой",
а так же ею
прикармливать собак
и птичек разных, голубей включая...
Вот я в Москве... никто и не поймет
что я нездешний, что я беззаконный;
я вижу все, другие что не видят
и населенным воздухом дышу:
в нем тени Мандельштама, Пастернака,
я с ними небо общее делю...
А вот и я! Глядите! Не узнали?
Тем хуже вам... б-а-льшие ду-ра-ки...
Я на Савеловском вокзале
облюбовал широкий подоконник
и сплю на нем до первых мусорыг,
и вижу сны, в которых покоряю
Москву, разбрасывая с белого коня
в толпу орущую, пачугами, "соломку"...
Теперь, с обратной стороны
вращающейся в пустоте Земли,
Москву прожив и жизнь ведя вторую,
я вспоминаю бедненький уют,
почти осуществившихся мечтаний.
III
Лет до пятнадцати жил я, не видя мертвых,
ну разве что в кино артист умрет
и гад подохнет. Это же не смерть,
а так... прилюдное притворство,
что не сравнишь с искусством умиранья.
Я тоже в смерть играл: я замирал,
простершись неподвижно на диване,
зажмурив веки не дышал,
то есть дышал, но так, чтоб незаметно,
чтоб грудь не поднималась и живот
не округлялся в неизбежном вздохе.
Как только к смерти так я примерялся,
как мне хотелось сразу же гулять,
шататься с девушками, пить, курить, купаться,
писать стишки и проч., и проч., и проч...
Ведь "замереть" не значит "умереть",
и "умирая" понарошку,
я ощущал, что я живой вдвойне,
что темнота (глаза закрыты),
дыханье потаенное и не-
-подвижная, значительная поза,
не прекращают "буйство вожделений"
и мыслей подростковых круговерть.
Однажды вечером, в цветение сирени,
я заявляюсь с улицы домой,
наобжимавшись с Люськой.
Дверь закрыта. А деда моего хватил инсульт.
Он и не говорил уже с неделю,
а так, смотрел на нас и шевелил
рукой полуотнявшейся.
Влетаю на второй этаж. Звоню.
Стучу. Не отпирают... "плохо дело",
- соображаю я, - и - мигом
переношусь на дедову квартиру.
- Уж полчаса прошло, - мне говорят,
- как умер дед...
Лежит торжественный. Помолодел ужасно.
Соединенье неподвижных черт
лица янтарного спокойно
и чуть презрительно. Как будто он узнал,
что все пред ним постыдно виноваты
и всех простил, но не забыл вину,
не удостоил вежливым притворством...
Мне было стыдно... Я его любил,
и он меня. Мы были с ним похожи,
а я его оставил умирать
и не простился с ним, как должно.
Позор мне, дураку! Позор!
В ночь перед погребением мой дед
лежал в гробу, поставленном на стулья,
и свечи язычками желтых кошек
лизали руки неотступной смерти.
Тень горбоносая его лица
то замирала на стене спокойно,
то мучалась, пытаясь отлететь.
По просьбе мамы я не спал.
Над ним всю ночь читал еврей наемный,
на эти случаи, молитву "кадиш"
Сам маленький, как луговая
лягушка.
Представьте: он боялся мертвых!
Он в ужасе на деда поднимал
глаза огромные. Он красным носом хлюпал.
Он иногда, дрожащею рукой,
меня касался.
Он подрабатывал червонцы дочерям
ночами, храбро отпевая,
ушедших в мир иной.
С ним кто-нибудь сидеть был должен,
поскольку разделенный страх
не страх уже, но тягостная норма.
Вот он дрожит, бубнит и полуплачет,
и вдруг летит в сортир, на две минуты,
и вновь бубнит, и, вот, опять в - сортир!
Его трепал понос и страх терзал,
но он не прекращал молитвы
и бормотал, и бормотал с надрывом
на странном слове "Элогим"...
...а за окном заметно голубело
нас обступающее небо
и дед мой, мертвый, обживал его.
IV
Вот умер я, никто и не заметил,
что умер я, как я не замечал,
что умер он, она, другие люди.
Все заботы наши
обращены на нас самих,
на тех,
кто мы и есть.
Попробуй отними, ее, его,
до остальных нам дела
нет.
И нет предела
роднее нам, чем любящее тело,
а смерть - достойная запоминанья весть,
и грустный повод,
коснись её, как оголённый провод,
она...
отбрось ее, забудь, не лезь.
Ну, нет меня! мир не переменился,
ну что такого, ничего
особенного, просто провалился
туда один, еще на одного
ее строи прибавились. А сверху,
на полтора аршина в высоту,
гремит подобно фейерверку
чужая жизнь, сверкает на лету.
Куст беленький качается и дети
не вылезают из воды,
и нет как будто бы на свете
безмолвия и пустоты.
Нет места для меня, а вам, кто не был,
достанет воздуха, свободы и тепла.
Благослови вас это небо
и то, которому Земля мала.
***
Больше всего я на свете любил
с моста смотреть в текущую реку,
чтобы буксирчик зачуханный плыл
и облака налетали с разбегу
на горизонт, чтобы ветер рябил
бедную воду, будто монеты
рук миллионы швыряют в нее,
чтобы вернуться сюда, так приметы
нас уверяют. И боги мое
ей подношенье приносят из Леты.
Разве подкупишь? Забывчивей нет
вещи на свете, и разве оставишь
взгляда и губ, или пения след
в ней, не имеющей памяти, клавиш,
чистых страниц, разрушенья примет.
О, амнезия воды
***
Посмотри на кровавые роды дня,
в-о-о-н она в небе, твоя родня,
собралась толпой и хлопочет.
Облака, облака, облака пелён.
Посмотри: в крови новый день рожден,
и умрет в крови этой ночью.
Ты глаза открыл, а восток горит.
Горизонт огнем во всю даль изрыт,
и вода, и дома, и холмы пылают,
и сирены воют. Пора вставать,
кровь восхода с пастой зубной жевать
и горячим захлебывать чаем.
Новый день такой же, как был вчера.
Голубая висит над тобой гора,
а вокруг из багрового кирпича ущелье.
Ты нырни поглубже, войди в сабвей,
в электрический ад, где полно людей,
озабоченных странников подземелья.
Вот метут из туннеля стальной пургой.
Ты уже в вагоне одной ногой,
а другой - отпустил платформу.
Ту, что видел, кровь - впиталась в часы,
а в родильных домах - сбежала в тазы,
и рожалое небо приходит в норму.
Суббота
Уходит жизнь туда,
куда уходит дождь,
куда уходит время,
оно за мной в следах,
не стронешь, не возьмешь,
ни сам, ни с теми,
кого оставил за
собой и под землей,
кого рукой и ртом в тоске касался,
цветущая лоза,
что кислый уксус твой,
вином он был или вином казался?
Причем тут виноград?
Да это тот буфет,
где грозди -- барельефом деревянным,
там ягоды висят
сращением комет,
слетающих к серебрянным стаканам.
Но где же старики,
и где их домино
на скатерти малиновой, и свечи
субботние, и вьются мотыльки.
Уже темно,
я обнимаю плечи
старухи и смотрю на парафин --
он плачет, тает, каплет как в пещерах,
там в тыщи лет, а тут за час один
вершинки белых, маленьких руин,
и только разница --
в размерах...
Субботняя истаяла свеча
и часики французские стучат
нигде уже, а кажется что рядом,
и с неба смотрит желтая звезда
похоже так, как смотрят в никуда --
куда плывут под деревянным виноградом.
2 янв.78
МОДИЛЬЯНИ
Слышишь ли, рыжеволосая ню,
твои губы Венецией вечером пахнут,
жизнь монеткою медной в волну оброню
за родной виноград твоей груди и паха.
Я люблю тебя, дымноволосая ню,
дай дыханье твое как миндаль розоватый,
дай жасмины ладоней, я шею склоню,
я дугой изогнусь, как пророк бесноватый.
Я люблю тебя, солнцеволосая ню, --
оба неба под веками синего цвета,
я червленою кровью в сосудах звеню,
удаляясь в твое флорентийское лето.
Я люблю тебя, ню, в белизне лебедей
прогибай свое голое долгое тело,
не любовь в позвоночник вошла, а слепень,
вот и слепну.
Ночь становится белой.
День становится черным.
Жизнь комкаю, как простыню.
Голос гладок и сух, как пальцы от мела.
Отмели мои губы, моя кровь потемнела
без тебя, душноволосая ню.
Я, как сдавленный мех, слух тоскою черню --
я люблю тебя, пьяноволосая ню.
6 июня 79
***
"Пока не требует поэта..." (А. Пушкин)
У меня, извините, просроченный паспорт и насморк.
Я правитель событий в карманы распиханных наспех:
пирамидки монет, двух ключей от случайных убежищ;
я ваш грешный поэт, пододвиньте мне в блюдечке нежность.
Собираю явленья, картинки, скульптурки, виденья,
в две ресничных корзинки погружу ваш наряд и движенья,
и с добычей такой, бормоча небесам: слава Богу, --
я отправлюсь домой, то есть, я извиняюсь -- в дорогу.
Я смотрю как молчишь, как печалишься, хмуришься, дышишь.
Распростимся, Париж, с этой башни глядеть бы на крыши...
Он лежал как брелок, как рука, его можно погладить.
Попадаю в рукав (никогда не видал тебя в платье).
Ты останешься здесь, на девятом, где бдит телевизор.
Ночи черная взвесь подымается с улицы, снизу.
До свиданья, дружок, до свиданья под траурным небом,
где желтеет кружок в простыне из прозрачного крепа.
Неподвижна зима, но снежок суетливый
обнимает за плечи дома, выстилает асфальт сиротливо,
и грохочут под черствой землей,
в освещенных громадных подвалах,
обдавая тоской или запахом кислым вокзала,
пробиваясь сквозь ночь к поясам полуночных прохожих,
уносящие прочь поезда, как кортеж неотложек.
22 ноября 80
ВОСПРИЯТИЕ ВЕСНЫ
***
На тротуарах, чистых как невесты,
среди любителей-собаководов,
детей плетущихся из школы,
встречаю я приход весны,
все время небо ощущая над собой,
как будто возвращенное из ссылки.
Читаю... и глазам не верю -
да нет же, точно, вон какая надпись,
глядите сами: ГОЛОВНОЙ ЗАВОД.
Там неуклонно движется конвеер,
и головы, и головы плывут,
и кто-то им прикручивает уши,
привинчивает бородавки,
лекалом меряет косые скулы,
лопаточкой ровняет крылья носа
и кто-то прорезает рты;
занесена рука и ставит штамп на темя -
чернильный треугольник ОТК,
а после шелковою ниткой пришивает
веселые блестящие глаза.
Куда ни двинешься - глядят из подворотен
хранящие убитый снег дворы.
Домишки смотрят точно с перепоя -
помятые и грязные ужасно,
и каждому течет за воротник.
Вот-вот они, болезные, очнулись
и окнами блуждающими водят,
как будто потерялись здесь и надо
им срочно отправляться на вокзал.
Звоню приятелю, узнав мой голос,
он спрашивает: - Как? Ты в Горьком?
- И я не знаю, что ему ответить,
что, собственно, имеет он в виду:
в подпитьи ли, обмане, заблужденьи,
весельи, - я не знаю, право,
но в чем-то "горьком" явно нахожусь
(а детям тут охота крикнуть "сладкий",
противно детям "горький" говорить).
Разглядываю лица и одежду:
знакомых нет (и не было быть может)
и надо жизнь здесь начинать с нуля,
как набирают телефон бесплатный:
- Алло! Пожар! Милиция! Больница...
Или : "Прошу вас, назовите номер.
Здесь жил когда-то старый мой приятель.
Его зовут... и назову его.
А мне ответят: "Нет такого". Ишь ты!
Как любят "нет такого" говорить.
Да разве я кого-то переспорю?
Вот я в витрине скромно отражаюсь.
Вот в трубку телефонную дышу.
А все ж, желаете до правды докопаться?
Могу вам адрес тут же обозначить:
там есть стеллаж, как постамент,
из стали, под изваяньем юности бумажным,
взгляните сами - кто стоит на "А"?
А здесь я прохожу под тыщей окон,
дымлю своей двадцатой папиросой,
блаженно забывая о зиме.
2 марта 85.
***
Как жизнь похожа на себя -
ну что присочинить, прибавить
к ней? Удивляясь, теребя
подол ее, еще лукавить
мальчишкой, сладкого прося,
пока еще не оскудела,
пока на сгибах и осях
к ней приспособленное тело
скрипит, и песенку свою
из воздуха, воды и хлеба
вытягивает и - на Юг
идет окном вагонным небо,
плывет само сквозь пыль огней
и кроны рощ, поля и крыши,
и теплые ладони дней
на стыках рельс меня колышат.
Я в Харькове сошел купить
мороженное на вокзале
и просто на землю ступить,
чтобы ее мне не качали.
Там тоже жизнь и запах свой:
арбузов, теплых дынь и яблок,
и у меня над головой
луна, как проводница, зябла.
Я жил на влажных простынях,
когда придвинулся Воронеж,
стояла ежиком стерня
и пахла степь сухой ладонью,
и небо млело под щекой
под утро, грея неуклонно,
дымящийся в степи Джанкой
в звериных дерганьях вагона.
Хотелось жить, как не хотеть
курить, высовывая локоть
к звезде высокой и лететь
над этой далью белобокой,
огни в тумане размечать -
там, чай, играют на гармошке
и дышит девка у плеча,
да влажные заводит плошки
целуясь или хохоча...
To the Main Page TC Art Gallery